Виноват ли Вронский?

Мой тренер казался мне идеалом спортсмена-конника. Я был в него влюблен, как влюбляются двенадцатилетние мальчишки в космонавтов, в полярников. Тренер и в самом деле был фигурой яркой.

- Что вы крутитесь, что вы елозите по седлу? - кричал он своим хриплым голосом, и длинный бич, как змея, нервно извивался по песку манежа. - Что вы дрыгаетесь, мальчик?

- Я боюсь сломать ей спину, как Вронский!

- Запомните на всю вашу жизнь, мальчик, - рявкнул тренер, - только неумные дурачки в это верят. Лошадь не диван - ее не продавишь...

- А как же Толстой? - Я так растерялся, что вылез из строя и стал посреди манежа.

- Что вы раскорячились! Ваш друг Толстой ездил лучше вашего. Слава богу, свою конюшню имел. И лошадей знал! В строй!

И, повернувшись на каблуках, закричал:

- Для всех неумных дурачков сообщаю, что продавить лошади спину нельзя. Прямо под седлом животное имеет четыре сросшихся позвонка. Чтобы сломать их, нужен кузнечный пресс с Ижорского завода...

Я шел домой ошарашенный. Не знал, кому верить: тренера я боготворил, он не мог ошибиться, а Толстой... К Толстому в нашей семье было особое отношение. Оно шло еще оттуда, с тех времен, когда моя бабушка носила гимназическую форму. По эху, докатившемуся до меня, можно было представить, чем был Толстой для России. Достаточно сказать, что, когда он умер, старый, бежавший из дому, отлученный от церкви, отрекшийся от имения, предавший позору и армию, и государство, и всякое насилие, как бы оно ни называлось... когда он умер, императорская гвардия, "опора престола", без всякого приказа надела траур!

Была здесь и другая семейная тема... Тот начальник станции в Астапово, на чьей кровати умер великий старик, был школьным товарищем и чуть ли не родственником моего деда. Когда отгремела шумиха, вызванная уходом и смертью Толстого, он приехал к деду, и они всю ночь о чем-то горячо разговаривали.

Лев Толстой сжег этого человека, как сжигает сонную тайгу внезапно упавший метеор.

Маленький чиновник стал яростным толстовцем, роздал имущество, ушел от семьи и повесился.

Вот какая это была величина - Толстой! И вдруг - такая мучительная неправда. Дома я схватил "Анну Каренину" и лихорадочно отыскал нужные страницы. И снова мне показалось, что это не Вронский, а я еду на Фру-Фру пружинистым галопом от препятствия к препятствию.

"Он заметил нерешимость в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно. Она наддала и мерно, так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за канаву; и в том же самом такте, без усилия, с той же ноги, Фру-Фру продолжала скачку".

Когда читаешь этот кусок, кажется, что смотришь замедленную съемку.

Правда?

И вдруг: "...Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что не поспел за движением лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло".

В этот момент у читателя появляется желание уничтожить Вронского. "Вронский тянул лошадь за повод. Она опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передние ноги, но не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала на бок".

Однажды, совсем маленьким мальчишкой, я поймал стрекозу. И, наигравшись с нею досыта, отпустил ее. Она не могла взлететь. Треща сухими крылышками, извиваясь суставчатым тельцем, она только ползала у меня на ладони. И я понял, что убил ее! Убил, и теперь уже ничего нельзя поделать, эта красивая стрекоза-синекрылка никогда больше не полетит, не будет пить росу с круглых листьев кувшинки...

Я заболел от огорчения.

А здесь лошадь, которая в любом читателе вызывает необыкновенную нежность. Толстой описывает ее с талантом опытного коннозаводчика. "Она была вся узка костью: хотя ее грудина и сильно выдавалась вперед, грудь была узка. Зад был немного свислый и в ногах передних, и особенно задних была значительная косолапина. Кости ее ног ниже колена казались не толще пальца... и притом, когда он (Вронский) подошел к ее голове, она вдруг затихла и мускулы ее затряслись под тонкою нежною шерстью ".

...В Сибири издавна существует особый вид охоты - охота на лошади, без собаки. Лошадь выезжена так, что сама чует зверя, замирает, как пойнтер, и становится так, чтобы всаднику было удобнее стрелять.

С удовольствием пишу о том, что подобного в наши дни произойти не может: за жестокое отношение к животным советский закон предусматривает уголовную ответственность. Больше того, года три назад в спортивном журнале было опубликовано сообщение, что на состязаниях проигравший скачку в ярости стал хлестать коня. Федерация конного спорта немедленно лишила его всех спортивных званий и наград. Сообщение публиковалось для того, чтобы этого человека никогда больше не приняли ни в один манеж.

И это-то чудо, эту необыкновенную красоту, которая "бьется, как рыбка", Вронский бьет каблуком в живот. Джентльмен Вронский, которому неписаный закон спортивной чести не позволяет взглянуть на лошадь соперника (он отворачивается с "чувством человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма..."). А тут каблуком!

Гибель коня - страшная трагедия для всадника. Я видел, как пятидесятилетний спортсмен, мужественный человек, фронтовик, пристрелил коня (который погиб, кстати, не по его вине) и, отойдя на двадцать шагов, повалился без сознания.

Мой приятель, замечательный конник, когда читает эти строчки, всегда разъяряется до того, что, кажется, появись сейчас Вронский, несдобровать ему.

И вот однажды, наблюдая в сотый раз такую реакцию, я вдруг подумал: "А что, если она запланирована Толстым?" С момента скачек начинаешь Вронского люто ненавидеть. Эту ненависть не объяснишь разумом. Это чувство. Не знаешь, за что, а просто ненавидишь, и все. И предчувствуешь, что он может стать причиной гибели Анны. Нет в нем той человечности, что есть в Левине и, может быть, даже в Стиве...

Ну, а как же с Фру-Фру? Неужели все-таки Толстой ошибся? В черновиках писателя, где описаны красносельские скачки, гибель лошади зафиксирована с протокольной точностью. В этой гибели жокей не виноват. Лошадь оступилась на краю канавы...

Но повседневная правда и правда художественная так же не похожи друг на друга, как не похожа на Анну Каренину Мария Гартунг, дочь А. С. Пушкина, прототип героини. И Вронский - это другой человек, мало похожий на Н. Раевского^*.

^* (Н. Раевский - внук героя Бородина, ученик знаменитого профессора Т. Ф. Грановского, студент физико-математического факультета Московского университета. Полковник гвардии, добровольно уехал в Сербию, где погиб в сражении с турками.)

Говоря о художественном произведении, никогда нельзя сказать, что автор "списал" с живого, реального человека тот или иной образ.

Он слишком хорошо знал коней, этот великий старик. Посмотрите, как свободно и спокойно сидит он на лошади, как изобразил его в скульптуре Паоло Трубецкой.

Гибкая поясница, твердые и вместе с тем очень подвижные, правильно поставленные в стремена ноги и покойно скрещенные на груди руки.

Толстой ездил верхом до самой смерти, в возрасте восьмидесяти лет.