Я увидел лошадь первый раз

 Памяти кавалеристов, павших в боях 
 за нашу Советскую Родину, 
 посвящается

Как это было - я не помню, потому что был мне от роду год. У казаков, из которых наша семья происходит, есть такой обычай: когда мальчишке исполняется год, его сажают в седло. И со мной так было. Друг моего деда (они еще в первую Мировую вместе служили) привел лошадь и посадил меня, а все соседи, родственники и знакомые смотрели, что я буду делать. Мне потом не раз в подробностях все это рассказывала бабушка, потому что я не заревел, а уцепился изо всех сил за гриву - что считалось хорошей приметой.

Вторая встреча произошла лет пять спустя и могла вообще отбить у меня охоту подходить к лошади. Я попал в колхозную кузницу, где подковывали старую рабочую конягу. Лошадь была привязана в специальном станке, чтобы не могла ударить кузнеца.

Кузнец Алексей Касьяныч, глухой после фронтовой контузии, подмигивая мне и улыбаясь, длинными щипцами выхватил из огня раскаленную докрасна полоску железа и резкими ударами молотка стал делать из нее подкову.

Хозяин лошади поочередно поднимал ей ноги и специальным ножом с острым лезвием зачищал копыта, чтобы на каждом было что-то вроде клина, похожего на римское V. Лошадь нервно переступала, трясла всей кожей, и хозяин кричал на нее страшным голосом.

Новую подкову специальными четырехгранными гвоздями - "ухналями" - приколотили к самому краю копыта, чтобы животному было не больно. Но лошадь все равно боялась и нервно пофыркивала. Еще бы не бояться: молот стучит, в горне огонь полыхает, и черный кузнец что-то там делает с твоим копытом, зажав его между колен! Я далеко стоял, меня не подковывали, и то было страшновато. Поэтому лошадь мне стало жалко. Когда ее, мокрую от пота, вывели из кузницы, привязали к телеге, где был насыпан ячмень с овсом, и она стала жадно им хрупать, я подошел к ней, благо возница увел ковать вторую лошадь, и тихонько погладил по задней ноге и животу - выше я достать не мог.

И тут лошадь ударила меня новенькой подковой! Прямо в грудь! Когда я вырос, то понял, что лошадь была старая, умная и только тихо оттолкнула меня. Ударь она как следует, мне бы не писать этой книжки. Но тогда я задохнулся от боли и от обиды. Отлежавшись в траве, наплевавшись вдоволь розовой слюной, я пошел домой, дав себе слово никогда не подходить к этому неблагодарному "зверю". Но слово это я скоро нарушил.

Зиму мы жили в Ленинграде, а весной опять двинулись на Дон. Было трудное послевоенное время: вокзалы набиты людьми, попасть на поезд - подвиг. И вот после толкотни, истерик в толпе, давки и духоты в вагонах мы выходили на тихой станции. И дед Хрисанф, тот, что сажал меня на коня, отдавал нам честь, приложив левую руку к козырьку казачьей фуражки. Правой руки у него не было - оторвало в гражданскую, поэтому казалось, что дед все время ходит боком.

Скрипела телега. Под впечатлением того, что мы приехали из Ленинграда, дедушка запевал: "Как в столице Петербурге, в Зимнем каменном дворце, там при каждом при покое караул несуть..." Я очень люблю эту песню. Дед ее замечательно пел и еще свистел в конце каждого куплета, а мама, сняв платок, подпевала ему низким голосом, каким никогда не пела в городе. Она делалась сразу красивее, и даже седина ей шла. Так изморозь не портит степную траву. "... И-и-их, да там при каждом при покое стоять казаки на часах..." - выводил дед умопомрачительной сложности мелодию. А дальше рассказывалось, как "царица Катерина выходила погулять", как она увидела "молодого кавалера при дворцовых при дверях". И был он такой бравый и красивый и так стоял - не шелохнувшись,- что царица остановилась и спросила: "Из какого, казак, войска? Из станицы из какой?" Но казак устав помнил твердо. "Ничего ей не ответил, потому как службу знал, ничего ей не ответил, даже глазом не сморгнул". И тогда царица, тоже, вероятно, вспомнив устав караульной службы, "положила к его ногам медаль"...

Дед пел, а мне казалось, что это он про себя, что он - молодой, статный конвоец в красном чекмене, в белой мохнатой папахе - стоит в роскошной дворцовой зале...

Вокруг нас медленно поворачивалась весенняя степь. Сочная, до синевы с белым налетом, трава исполосована ярко-алыми маковыми реками. Они, как сказочные дороги, убегали за горизонт, а там уже показывался багрово-оранжевый край солнца.

И вдруг в это весеннее великолепие из-за холма вылетели два коня. Один - снежно-белый, второй - гнедой. На них не было никакой сбруи, они шли широким галопом, алые маки взлетали красным облаком из-под копыт и плавно кружились на фоне ослепительного синего неба. И меня охватило такое ощущение свободы и счастья, что я тоже запел во всю силу голосовых связок. И уже тогда я почувствовал, что никогда не забыть мне ни этих коней, ни этой степи, ни всей нашей прекрасной земли... А кони все скакали, скакали, словно уплывали в мои сны...

И с тех пор, если бы меня спросили, какое чувство я испытываю к лошадям, я бы ответил: восторг!

Много раз я клялся бросить, оставить их! Как часто, возвращаясь с тренировки, потирая синяки, я говорил себе, что не могу больше, что это было в последний раз... Но наступал следующий день, и стоило мне увидеть лошадь, пусть даже не породистую, а просто какого-нибудь Савраску или Машку, везущую утиль, как восторг заставлял меня забыть все мои зароки.

Второе чувство - чувство удивления!